Герман Садулаев через призму романа Платона Беседина «Учитель» размышляет о «мужиках», насилии и крымском вопросе

Романо-образующий вопрос Ф.М. Достоевского «тварь я дрожащая или право имею?» современный «психологический реализм» трансформировал в «ты мужик или не мужик?». Достоевский трансформировался в «Достоверского», что ж, сам виноват. Не надо было препарировать сердце человека-лягушки; за пару веков последователи добрались до клоаки.

Самое удивительное (для кого-то забавное) в том, что и писатели, и их читатели, и даже литературные ценители и критики, все уверены в том, что в рамках единой традиции русского психологического реализма это есть один и тот же вопрос. Давайте начнём с того, что договоримся и констатируем: нет. Онтологические вопросы можно формулировать и куда жёстче (попробуйте, например, заменить «тварь дрожащая» другим ругательством). Дело в том, что вопрос «Достоевского» имеет отношение к богоборчеству, богостроительству и богоискательству. А вопрос «ты мужик или не мужик?» имеет отношение только к тому, что сам непосредственно артикулирует.

Причём «мужик» – это понятие весьма узкое и конкретное. Это тот, кто имеет некий силовой ресурс; может, умеет и любит решать конфликты с помощью насилия; и, как приятный бонус или розочка на торте – покрывает всех самок женского пола в округе, нимало не заботясь о моральных и юридических последствиях. Что-то такое у нас принято называть ещё «мачо». Латинизированный вариант смысло-образующего вопроса современного психологического реализма будет звучать так: «ты мачо или не мачо?».

Петербуржский писатель Илья Стогов когда-то давно, очень давно, кажется, в прошлую геологическую эпоху написал роман «Мачо не плачут». Роман, слава богу, никакого отношения к «психологическому реализму» не имел, но стал года на три «Новым Заветом» для петербуржской молодёжи того времени. Мы кололись, плакали, но продолжали строить из себя «мачо», и яшмовый стебель заменял нам компас и спасательный круг. Потом мы все женились и успокоились. Илья Стогов стал католиком и телеведущим (все русские писатели после смерти попадают в телевизор). Теперь ему стыдно за свой роман и, одновременно, хочется повторить успех. Но с чем-нибудь душеспасительным. Как Фёдору Чистякову хотелось повторить свой успех с музыкой, пропагандирующей не наркотики, а наоборот. Тщетно. Настоящим индейцам хочется травушки, а индейкам – мачо. Всех нас ждёт одна ночь. Никто из нас не выйдет отсюда живым. Небо становится ближе с каждым днём. Но особенно – телевизор. Телевизор всё ближе и ближе.

Но это мы, старики. А позади нас молодёжь карабкается по той же самой пожарной лестнице (думает, что в небо – на самом деле, в тот же телевизор с чёрного хода). Проходит наш путь. Копирует наши ошибки и заблуждения. Например, пишет романы. Вместо чтобы сразу учиться на телеведущего. Ставить дикцию, пластику, копить на белые тапочки и формальдегид.

Крымский писатель Платон Беседин опубликовал роман «Учитель». Пока только первый том. Обещается, что томов будет четыре. Боже мой, обрати внимание на Платона – человек в отчаянии, человек собирается писать роман в четырёх томах. Выдержит ли вселенная пламя его аскезы? Господи, пристрой его уже на какой-нибудь телеканал. Он не заслужил счастья, но какую-нибудь авторскую телепрограмму он заслужил.

Молодой человек Аркадий Бессонов (он же Бес, Бесик, Бесидзе и проч.) живёт в крымском селе, которое даже не райцентр, учится в школе, посещает подготовительные курсы для поступления в крымский технический ВУЗ. Дружит со сверстником, Юрием Васильевым (он же Квас), тоже любителем «Нирваны» и Курта Кобейна, но более крутым чуваком. Вместе они ходят ловить упырей-нетопырей, ведьм-курв, пьют водку и так далее. Потом Квас то ли повесился, то ли отравился.

Хотя автор представляет Кваса как реального человека, и сам не подозревает, что никакого Кваса не было и не могло быть, мы, как специалист по судебной психиатрии (сдал зачёт со второго раза) откроем ему глаза: Квас – типичный «воображаемый друг». Никакого прототипа у Кваса не было и не могло быть (у остальных персонажей – были). Квас придуман автором чуть более, чем полностью. А потом, конечно, повешен или отравлен. Воображаемые друзья всегда «умирают», когда мы взрослеем. На этом про Кваса хватит.

Бесик знакомится с девушкой Радой, которая то ли цыганка, то ли татарка. Тёмная, нерусская. Возбуждающая. У неё там груди, стройные крепкие ноги, и всё такое. Рада Бесика тоже примечает и, как говорится, не против. Далее, на протяжении всего первого тома Рада пытается инициировать мальчика Аркадия в «мужики», причём, одновременно двумя ритуалами: совокуплением, лишающим мальчика Аркадия его постылой девственности, и дракой, в которой он должен показать себя жестоким и храбрым. И вообще, хочет, чтобы Бесик «совершил поступок».

Бесик всё понимает, но никакого поступка совершить не может. Драться он боится, совокупляться боится тоже, а ещё боится огорчить маму, боится плыть против течения, боится вообще всего, и постоянно себя по этому поводу мучает, анализирует, препарирует. Платон Беседин очень молодой, и пишет про молодость, и тут что ни напиши, всё какие-то «страдания молодого Вертера» получаются; хорошо ещё, что Бесик не себя в конце убил, а своего воображаемого друга в серединке, а потом, в финале, татарина.

Из армии возвращается двоюродный брат Аркадия, Виктор. И начинает учить кузена жизни. Заодно включает в свой гарем Раду, которая уже отчаялась сделать из Адика-Аркадия – мужика. Адик сначала зол на Виктора. Потом якобы благодарен ему. Что вот, мол, он теперь свободен, и всё такое. Типичная психологическая компенсация. В конце Рада провоцирует драку, посылает Адика с битой помогать Вите в ней против татарина. Очень не хотелось бы, чтобы второй том романа герой начал в тюрьме или в колонии, но всё к этому идёт. Ведь там, в тюрьме, лагере, армии, и так далее, там главный вопрос «психологического реализма» – «ты мужик или не мужик?» – встаёт с наибольшей дикостью и остротой.

И вот, как мне кажется, в чём суть проблемы. Вопрос этот для литературы, даже для так называемого «психологического реализма» – искусственный и надуманный, полностью, от первого местоимения до последнего междометия. Проистекает он, как зловонный поток из переполненного нужника, от описаний «замкнутых мужских коллективов» – тюрьма, армия, война – как «единственной настоящей реальности, в которой только и проявляется настоящая природа мужчины и человека». Между тем, это ложь и сатанинское извращение. Потому что тюрьма и война – неправильные, перевёрнутые опыты человеческого бытия, там высокое предстаёт низким и презираемым, а низменное верховодит. И не титаны духа, не герои вовсе становятся тюремными «авторитетами», а наиболее подлые, низкие, лживые, жестокие и хитрые существа. Недаром Шаламов вынес из своего трагического опыта одно простое умозаключение: «блатные – не люди». Увы, «зоновские» понятия не только у нас в стране, а и почти везде в мире имеют склонность транслироваться в обыкновенную жизнь. Странно только, что рецедивистам помогают в этом литературно одарённые, иногда сверх всякой меры, и филологически изощрённые интеллигенты. Некоторые при этом воспевают мачизм и силу, другие плачут об отсутствии таковых, но и те, и другие, льют воду на одну сатанинскую мельницу.

Никакого «вопроса» в действительности не существует. Как не существует и эталонного «мужика». Просто все люди разные. В том числе и мужчины. Есть воины, а есть книжники, учителя, крестьяне, ремесленники. И это не лучше и не хуже. Просто разные. Это не достоинство и не недостаток, а различие в психофизическом статусе. Который определяется гормональным «коктейлем». Теоретически можно, активируя электричеством определённые участки мозга и сменив «рецепт коктейля» гормональным вмешательством переформатировать человека, сделать, хотя бы на время, «тихоню» — «забиякой». Но зачем? Никакой психофизический статус и никакое сочетание гормонов не определяет выбор человека между добром и злом. А это всегда важнее.

Детей, склонных к насилию и способных терпеть боль, нужно как можно раньше отделять от книжников и крестьян и воспитывать в закрытых учреждениях, как будущих военных и силовиков. Уделяя много внимания воспитанию в них нравственных начал. А книжников нужно оставить в покое, наедине со своими книжками. Прежде всего, сами книжники должны понять: да, есть люди, которые не склонны терпеть боль, не любят драк, не могут и сами ударить человека в полную силу – это не хорошо и не плохо. Это просто такие люди. И когда они пытаются быть «мужиками» выходит смешно и нелепо, несуразно. Каждый из нас, таких, знает это на собственном опыте, который хотелось бы забыть, но не получается. Не надо. Каждому своё. Каждый должен следовать своей природе. И нет никакого повода для самотерзаний и уничижений. Это – наведённый морок.

Вовсе не значит, что все, которые не воины и не забияки – обязательно трусы и подлецы. Когда приходит лихая година, они, книжники, крестьяне, ремесленники, берут в непривычные к драке руки копья, винтовки или автоматы, идут на поле брани или в окопы, и смиренно погибают. Они не часто проявляют чудеса героизма или воинской сноровки, у них нет личной стратегии войны и выживания, они просто встают там, где им сказано встать, и стоят, покуда не упадут мёртвыми. Потому что они боятся боли, боятся смерти, боятся врага, но боятся и отступить, боятся наказания, осуждения, а более всего – мук собственной совести. И только они, массы учителей и крестьян в серых шинелях, они выигрывают все большие войны, а не кучки мачистых героев.

Но в обычных, хотя бы более-менее обычных обстоятельствах, таких людей не надо вынуждать к силовым разборкам, это не ихнее. Они должны быть защищены законом и порядком, в этом смысл закона и порядка. Сильный защищает слабого, а не третирует его. Если у слабого нет надежды на защиту, и он только сам себя может защитить, всем от этого будет только хуже. Например, если мы упростим оборот огнестрельного оружия, то получим кучу убийств от «ботаников». Потому что воин десять раз подумает, прежде, чем доставать пистолет, а «ботаник» начнёт сдуру палить там, где всё можно было решить без стрельбы, «ботаник» будет палить от страха и отчаяния, а потом сидеть и плакать над трупами.

Все же знают: в далёкой дикой Африке самый опасный зверь не лев, не крокодил, а бегемот. Не хищники, а травоядное. Хищник привык применять силу, он контролирует и дозирует степень своей агрессии соответственно целесообразности. А бегемоты убивают от страха, они затаптывают всякого, кто стоит между ними и водоёмом. Травоядным лучше не давать в руки оружие, они от страха поубивают всех вокруг, а потом повесятся или отравятся от угрызений совести. Но для этого травоядные должны быть защищены от хищников другими хищниками: так хищные собаки охраняют стада от хищных волков.

И тут Платон (или его лирический герой) не должен терзаться тем, что он не забияка, а книжник. И не терзать нас, читателей. Всё хорошо, всё нормально. Каждому своё. Нормальный гражданин в нормальной стране, если ему угрожают незаконным и несправедливым насилием, должен не биту покупать, а сообщить в правоохранительные органы. А если насилием угрожают ребёнку или подростку, то надо обязательно сообщить взрослым и встать под их защиту. А то, что «не мужик», что «не круто» – это придумали сами криминальные козлы, которые не люди, чтобы им было легче людей гнобить. Сами-то они не рыцари ни разу, и толпой на одного набросятся, и ножик в спину воткнут, да и тем же ментам при случае сдадут и чужого, и своего. А от жертв требуют «благородного» терпения, над которым сами же и смеются.

Другое дело, что в романе описан Крым в нулевые. И обстановка там безрадостная была. Как у нас в девяностые, только хуже. Государства нет, закона нет, порядка нет. Это – проблема, нерешаемая в частном порядке. Слава богу, теперь она решилась в государственном порядке. И теперь в Крыму есть настоящее государство, и «мужикам», если будут рыпаться, моментально настучат по их тупым головам. Мы так уже разобрались со своими бандитами. Вызывает бандит человека «на стрелку», а человек приезжает с ротой ОМОН, бандитов всех мордой в землю и прикладами по печени. И «стрелки» быстро стали немодными.

Герой романа, Аркадий – явно книжник. Он думает цитатами, по всему тексту рассыпаны отрывки из песен, стихов, философских трактатов и прочего. Ну куда такому в «мужики»?

Автор пишет так, что, кажется, играет в ассоциации. Вот вспомнил герой сентенцию кузена о том, что «русские девки татарам за чипсы и пиво отдаются», и начинает думать о чипсах. Наступил герой на мёртвую курицу – и поплыли воспоминания о курицах, на много абзацев, когда перед героем решающая битва и темп повествования должен был ускориться. Такой метод, конечно, позволяет автору высказать всё, что он думает, практически обо всём. Герой посмотрел на звёзды – можно про звёзды пару глав. Знаю, как это делается. Сам такой. Но плотность повествования от этого страдает, факт.

Идеологически в центре романа находится русско-татарская проблема. И не зря в финале первого тома «за девку» бьются с татарами. Хорошо показано напряжение в обществе по национальному вопросу. Лучше всего – через деньги. У героя, его семьи, да и у многих вокруг – нужда дикая, беспросветная. Нет денег на лекарство, нет на хорошую одежду, еду, учёбу, жизнь, всё так плохо, что это снова Достоевский, на этот раз – «Бедные люди». И бедные, они русские. («Мы за русских, мы за бедных»). И эти бедные-русские видят, как рядом живут татары, которые, кажется, только вчера вернулись из ниоткуда, в никуда, строили свои скворечники-туалеты, непонятно, как выживали. А теперь у них дома двухэтажные, и парники, и бизнес: выращивают редис и продают. Русские тоже выращивают такой же редис, но не могут продать, возвращаются с рынка не солоно хлебавши, потому что кругом татары, мафия.

Что же есть эти самые «деньги»? А «деньги» – знак и количественный показатель витальности народа. И мы видим, что витальность татар бьёт через край, а русская витальность вроде бы угасает. Или, скорее, подавляется хитрым союзом материковых украинцев и местных татар, союзом, направленным против русских. Подавленная же витальность проявляется как злоба. И пишет нам Беседин про «татарскую месть и русскую злобу». Хотя, по большому счёту, все одинаковые: и русские, и татары, и украинцы. Все в глубокой.

Вот это ощущение глубины и есть главное, что остаётся по прочтении романа (первого тома – может, второй – как второй том «Мертвых душ» — задуман про высокое и светлое?). Автор пишет хорошо, гладко. Образы точные. Стиль цепляет. Но, Боже, какая тоска! Какой мрак и полная безысходность! «Елтышевы» Романа Сенчина – это фейерверк жизнелюбия и оптимизма, по сравнению с Бесединым.

Такой нарисован Крым: всё покосилось и выцвело; везде лужи, а в лужах мусор плавает; дома разрушенные, в них засохшие и свежие экскременты; и люди все как экскременты – одни засохшие, старые, другие свежие – молодые. No Future.

Приехал я в Крым и увидел: да, такой он и есть, бесединский. Запущен, заброшен. Нелюбимый был. Чужая земля. В то же время, когда киевско-львовская часть Украины, говорят, европеилась и красавилась. А тут: плачут готския красные девы. И не готские уже, и не красные. Но вот надежда, надежда – появилась. Пора вернуть эту землю себе – и вернули. Теперь Крым наш. То есть, не чужой никому и сам себе не чужой. Любимый. Лелеемый.

Крымские сёла и городки ещё выглядят как российская провинция начала нулевых, если бы она пошла не в сторону сегодня, а в сторону вчера, а у нас уже не так, и не только татары строят дома двухэтажные. Всё изменится, всё будет хорошо. И с татарами тоже. По вышеописанным причинам. Давайте, Платон-Аркадий, возрадуемся новой жизни и новому человечеству. А Рада… ну её, эту Раду. Пускай в Киев эмигрирует. Там, говорят, тоже какая-то «рада» есть.

Герман Садулаев

Источник: svpressa.ru