Трудно говорить о популярности Башлачёва. Хотя в Москве и Ленинграде он встретил самый тёплый приём. Пел в театре на Таганке и на Ленинградском рок-фестивале, слышал восторженные отзывы Александра Градского, Андрея Вознесенского, Артемия Троицкого, Бориса Гребенщикова… Но держался особняком от многочисленных бардов, поэтов, рок-исполнителей.

Один из героев Ремарка удивлялся, почему это до сих пор не пришло никому в голову поставить памятник луне или цветущему дереву. Наверное, потому, что дерево и луна существуют как бы вне времени. Вне исторических категорий, дат и имен, которые хранит наша память.

Я всегда удивлялся, насколько случаен и прихотлив этот самый исторический выбор. Вряд ли кто-нибудь вспомнит сейчас имя женщины, сочинившей песню «Бесаме мучо». Или фамилии лётчиков из экипажа Николая Гастелло. Но бывает наоборот. В застойные времена даже шутка такая ходила: «Имя твоё бессмертно, подвиг твой неизвестен»…

Вряд ли стоит искать логику в исторических предпочтениях. От одних остаются громкие имена, толстые тома сочинений. От других – что-то неуловимое, как ветер в пустой комнате. Иногда – почти ничего. Но и те и другие достойны того, чтобы о них помнили.

Александр Башлачёв был невысокого роста. Многим запомнилась его застенчивая улыбка. Он носил на шее три маленьких колокольца, играл 

на гитаре и писал удивительные стихи. Родился в Череповце, прожил двадцать семь лет и покончил с собой в Ленинграде, выбросившись из окна. После его смерти осталось около шестидесяти стихотворений. Почти все они уместились в тонкой книжке, изданной в девяностом году.

«Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт» – в этих словах Высоцкого нет, по-моему, пафоса. Только горечь, граничащая с издёвкой. Мол, живой поэт – вроде как неполноценный. А вот страдания и жизненная драма придают истинную цену стихам. То есть смерть как бы оправдывает поэзию. Делает её правдой в глазах требовательного потомства.

На мой взгляд, это извращённая логика. Ведь настоящая поэзия не нуждается в оправданиях и доказательствах своей правоты. Стихи – как луна и цветущее дерево – должны быть лишены показного трагизма, чужды дешёвым эффектам.

Трудно говорить о популярности Башлачёва. Хотя в Москве и Ленинграде он встретил самый тёплый приём. Пел в театре на Таганке и на Ленинградском рок 

-фестивале, слышал восторженные отзывы Александра Градского, Андрея Вознесенского, Артемия Троицкого, Бориса Гребенщикова… Но держался особняком от многочисленных бардов, поэтов, рок-исполнителей.

В лексиконе великого Станиславского бытовал такой термин – «публичное одиночество». Артисту каким-то образом удаётся быть одиноким в присутствии десятков, сотен людей. Люди в зале тоже одиноки, каждый по-своему. И артист выражает то, на что слов у них не хватает. Это его дар, его счастье, его обязанность. Вот поэтому и счастливы люди в его присутствии. То есть пока он на сцене…

В феврале восемьдесят восьмого Башлачёва не стало. «Поэты живут и должны оставаться живыми», – пел он в ответ на слова Высоцкого. И дальше:

Короткую жизнь, семь кругов беспокойного лада

Поэты живут. И уходят от нас на восьмой.

Термин «публичное одиночество» вспомнился мне, когда показали по телевизору концерт памяти Башлачёва. Сколько людей, оказывается, любили поэта, хотели ему помо

свою

Открытую руку, чтоб снова пожать кулак.

Аудитория Башлачёва – не те люди, которые могут стать плечом к плечу, выйти на улицу, скандируя любимые строчки. Я никогда не слыхал башлачёвские песни в исполнении застольного хора, под водочку. Хоть и фольклорны они, но ни слова не выкинешь, не заменишь – уж больно всё личное. И даже на сохранившихся записях редких квартирных концертов публика всё чаще молчит, загипнотизированная поэтом.

Может, дело тут в том, что Башлачёв никогда не стремился говорить общедоступное, сторонился по возможности ёрничества и поверхностной социальности. Большинство его песен написано в жанре исповеди, бесконечно далёкой, кстати, от показной исповедальности, вошедшей тогда, на волне перестройки, в моду. И от эффектного разрывания руба

ки на груди, которое казалось Башлачёву безвкусицей.

Исповедь как-то не располагает к публичности. Цель её – вычерпать до дна мутную воду своих сомнений. Своего одиночества и тёмной, запретной, порой языческой радости.

Незадолго до смерти Башлачёва поразила немота. Не физическая, а поэтическая. Он почти не писал и старался не выступать со старыми песнями. Целых два года (те самые, за которые сочинил почти все свои вещи) Башлачёв жил в таком напряжении, что истощение не могло не наступить. Он отдал слишком много и слишком быстро. Да и вообще чудо не может длиться всегда и тем более – стать профессией. Чудо длится мгновение – жизнь многим дольше. Как и память о чуде.

«Я знаю, – говорил Башлачёв, – душа начинает заново маяться на земле, как только о её предыдущей жизни все забыли. Души держит на небесах энергия памяти». Эта «энергия памяти» и есть, наверно, любовь. «Нет тех, кто не стоит любви», – поётся в одной из лучших его вещей. Действительно, таких людей нет.

Источник: peoples.ru